Николай Лесков — имя этого писателя не знакомо широкой общественности в современной Украине. Оно и не удивительно: во-первых, Лескова принято считать представителем русской литературы (а ведь после нападения России на Украину интерес к русской литературе в Украине закономесно снизился — русских писателей вытеснили мировые классики), а во-вторых Николай Лесков — фигура не первой величины. Вот и получается, что знакомы с его творчеством либо филологи, либо те, кто интересуется литературой XIX века.
А между тем, Николай Лесков связан и с Киевом. И связь эта довольно-таки прочная. Киевские истории, связанные с жизнью и творчеством Николая Лескова время от времени приходится слышать тем, кто посещает экскурсии по Киеву. А ведь на самом деле здесь действительно есть что рассказать.
СПРАГА-ИНФО публикует архивную статью литературного критика, культуролога и киевоведа Анатолия Макарова. В ней речь идёт о Николае Лескове и о том, что именно его связывало с Киевом.
Первые годы в Киеве
Николай Лесков приехал в Киев юным полуграмотным канцеляристом с двумя классами орловской гимназии за плечами. Типичный недоросль,
Никаких перспектив. Даже родной дядя, профессор Сергей Петрович Алферьев, такой внимательный к своим племянникам, махнул на неудачника рукой. Мол, таким уж он уродился…
Прожив 10 лет в университетском городе, Лесков нигде не учился, тем не менее никогда не ощущал недостатка образования и прекрасно ориентировался во всех проблемах общественной и культурной жизни. Такой феномен стихийного самообразования характерен для Киева – города традиционно высокой культуры. Здесь всегда было много хорошо образованных людей, школ, училищ. Где бы ни бывал Николай Лесков, его везде окружали образованные люди. В доме его дяди, профессора-врача, часто собирался кружок молодых университетских преподавателей. С некоторыми из них у Лескова завязались дружеские отношения, а экспансивный профессор Вальтер водил его в анатомический театр, приглашал на свои лекции. (В «Печерских антиках» сюда, в анатомичский театр Вальтера, бегал смотреть на «сердце грешника» – служка старообрядческого старца Гиезия, за что и «был бит во славу Божию» своим наставником до полусмерти.)
Но лучшей школой молодого Лескова был Городской парк. По признанию самого писателя, он стал для него тем же, чем был Царскосельский лицей для Пушкина. В те годы здесь можно было видеть кружки молодежи, объединенные общими культурными интересами. Разговоры и споры про литературу, искусство тянулись часами, Была такая компания и у Лескова.
«Жаль превосходнейшей аллеи рослых и стройных тополей, – пишет он про киевский городской сад, – которая вырублена уже при (генерал-губернаторе Анненкове для устройства на её месте нынешнего увеселительного балагана (парка «Шато-де-Флер») с его дрянными развлечениями. Но всего более жаль тихих куртин верхнего сада, где у нас был свой лицей. Тут мы молодыми ребятами, бывало, проводили целые ночи до бела света, слушали того, кто нам казался умнее, кто обладал большими против других сведениями и мог рассказать нам о Канте и Гегеле, о «чувствах высокого и прекрасного», и о многом другом, о чем теперь совсем и не слыхать речей в садах нынешнего Киева».
Патриархальная ортодоксальность
Здесь стоит вспомнить и о том, что в Киеве тех времен сохранялись патриархальные традиции образования и воспитания, заложенные еще в XVII ст, когда самыми образованными людьми среди киевлян были монахи и наши поэты, историки, художники, философы, архитекторы и все другие творческие люди ходили в рясах.
Старые киевляне вообще не представляли себе образования без воспитания в христианском духе. Педагоги Киево-Могилянской академии не только давали ученикам знания, но и формировали их души. Что-то подобное практиковалось сначала и в Киевском университете. Среди первых его профессоров было немало воспитанников академии, а кое-кто читал лекции одновременно в обоих этих вузах. Их педагогика оставалась неизменной и на Подоле в академии и в университете на Паньковщине.
Ректор благословил ректора
О высоком авторитете профессоров в рясах говорит такой характерный для Киева случай.
Завершив 1834 году работу над курсом лекций по словесности, ректор университета М. Максимович поспешил за благословением на Подол к ректору Духовной академии епископу Иннокентию (Борисову). И один киевский ректор великодушно благословил труд другого. Это, очевидно, единственный в истории ХХ ст. случай пастырского благословения университетского курса по литературе.
Лавра — «университет в котором преподают святые угодники»
Пирамиду традиционного киевского образования венчала Лавра. Писатель Виктор Аскоченский называл ее (не без полемического подтекста) вторым киевским университетом, где преподавали не профессора, а святые угодники, Молодого Лескова также «влекли Лавра и пещеры», И не напрасно. Руководимый в то время митрополитом Филаретом монастырь процветал. Его монахам были близки идеи живой веры. Великие печерские праведники охотно общались с мирянами, наставляли их, помогали и утешали в трудную годину.
Лесков не любил святош и часто смеялся над ними, но подвиги милосердия киевских подвижников глубоко западали в его душу. Он привык думать, что вера неотделима от добрых дел, человечности и душевной чуткости.
Христианские добродетели лесковских героев и Киев
Духовный мир лесковских героев основан на трех добродетелях. Прежде всего — доброте. Во-вторых, совестливости (верующий человек должен сурово судить себя самого и легко прощать другим). И наконец, бессребреничестве, умении довольствоваться малым. Этому научил его старый Киев. И, возможно, поэтому добро, человечность и вера часто воплощаются у него в образах, навеянных киевскими воспоминаниями.
Так, воплощением христианской доброты выступает у него настоятель киевской Троицкой церкви Ефим Ботвиновский. Мерилом христианской совести — владыка Филарет, которого в Киеве очень любили за его чуткость, ласковость и называли «наш милый дедуся». Носителем умной умеренности представлялся Лескову герой повести «Фигура» — скромный хуторянин, умудрявшийся жить среди людей, не отступая от правил апостолов и заповедей Христа.
ЧИТАЙТЕ ТАКЖЕ: «МИХАИЛ БУЛГАКОВ И АНДРЕЕВСКИЙ СПУСК В КИЕВЕ»
Киевская тема под пером Лескова нередко приобретала идеализированный характер. Сам Киев изображался им поначалу (до конца 1870-х гг.) как условный, или, лучше сказать, умозрительный Град Небесный на земле. Внешне люди живут здесь так, как везде. Но это лишь на первый взгляд. Киевлянам, уверяет писатель (например, в повести «Блуждающие огоньки»), присуще внутреннее, глубоко скрытое стремление к высоким идеалам. За их будничными делами таится незримый огонь духовного подвижничества. В этом, якобы, и заключается невидимая для равнодушного взгляда, тайная жизнь города.
От мифологизированного Киева к реальному
В какой-то мере Николай Лесков прав. Религиозные настроения играли в киевской жизни большую роль. Для многих современников писателя старый Киев был святым городом, Иерусалимом на Днепре, городом богомольцев, подвижников, ученых богословов, древних преданий и православного благочестия, которое глубоко укоренилось в быту горожан.
Однако рядом с этим таинственным Киевом-Иерусалимом бурлила совсем иная, обыденная, часто тяжелая и жестокая жизнь. И с нею также нужно было как-то считаться. К сожалению, писатели и журналисты ХХ века не интересовались обобщенным образом города. Одни из них увлекались «прозой жизни», другие предпочитали поэзию духовных исканий. Известной односторонностью взгляда на Киев грешил и Н. Лесков.
В 1872 году он выступил с глубоко мифологизированным «Запечатленным ангелом», где киевская жизнь изображена в духе старой житийной литературы как сцена извечной борьбы сил Неба и Земли.
«Запечатлённый ангел»
Очарованная киевскими «иконописными тополями» артель плотников-староверов прибывает на строительство Цепного моста. Внешне это обычные рабочие, но на самом деле они ведут себя как настоящие подвижники. Строя мост, они живут потаенной духовной жизнью. Настоящее достояние их общины не золото, не дорогие каменья, а икона старинного письма с изображением Ангела.
Вскоре об их нелегальной молельне узнает полиция и конфискует всю ее утварь. На древнюю святыню староверов равнодушная рука чиновника наливает горячий сургуч и накладывает печать. (Отсюда и странное название произведения «Запечатленный ангел»). Дать чиновнику требуемую взятку плотники не в состоянии. Они разрабатывают смелый план спасения святыни. Ищут и находят художника, способного создать точную копию иконы и готовят почву для подмены оригинала. В решающую минуту на Днепре начинается ледоход. Связь Предмостной слободки с городом прерывается. План набожных плотников рушится. Однако ничто уже не может остановить праведников, вставших на защиту святыни! (Слышите знакомые фанфары соцреализма? Дальше они звучат еще громче и выразительней!) Вера превращает скромных артельщиков в легендарных богатырей. Один из рабочих берет копию образа и идет с ней на противоположный берег, балансируя на цепях недостроенного моста. Потом повторяет свой смертельно опасный переход через р. Днепр, но уже со святыней в руках. Настоящий подвиг во имя веры! Он придает киевской жизни некий умозрительный смысл, подсвечивает её изнутри светом небесной благодати. Киев приобретает на страницах повести черты полуреального, иконописного «града». Это город-святыня, «Второй Иерусалим». Так о Киеве не писали со времен барокко, со времени прославленного «Киево-Печерского патерика».
Повесть принесла автору огромный успех. Критика считала это произведение литературным чудом, «уником в русской литературе», который можно сравнить разве что с другим уникумом в русской культуре – храмом Василия Блаженного на Красной площади в Москве.
Литературная общественность смущенно молчала, но в Зимнем дворце лесковский «Ангел» вызвал бурю аплодисментов. Он очень понравился царю и его набожной царице. К писателю направили генерал-адъютанта С. Ю. Кулешова со словами благодарности за прочтенное и пережитое. Императрица, намекал посланец, была бы рада послушать повесть в исполнении самого автора. Однако Николай Лесков вежливо уклонился от возможного приглашения. Он не спешил во дворец, поскольку не считал себя неофициозным писателем. Но сам царский адъютант, граф Сергей Егорович Кулешов, человек культурный, начитанный и очень обходительный, ему очень понравился. Именно он несколько раз читал «Ангела» перед царской семьей и придворными и увлеченно пропагандировал его в аристократических салонах столицы.
В доме Лескова стал тогда появляться и известный консервативный деятель, писатель и камергер Болеслав Маркевич (1822-1884). Самого писателя принимают и восторженно слушают в аристократических домах. Спасая Лескова от хроничского безденежья, новые влиятельные друзья устраивают его внештатным сотрудником к одиозному министру просвещения, ультра-консерватору графу Д. А. Толстому (1823-1889). В устройстве писателя на государственную службу принимал участие и заместитель министра, бывший куратор Киевского учебного округа князь А. П. Ширинский-Шихматов (ум. 1884), известный церковник и реакционер.
Преувеличение, вымысел или обман?
Николай Лесков, конечно, догадывался о причинах своего успеха в официальных кругах. В созданном им образе «Нового Иерусалима» ощущалось некоторое преувеличение религиозности киевлян. Давала себя знать идеализация города, которая, казалось бы, не противоречила общим представлениям о древних православных традициях киевлян, но все же отвлекала внимание читателей от жизненной правды.
Позже писатель признал, что в повести 1872 г. он преувеличил масштаб и глубину народной веры. (Как-то в разговоре с профессором И. Шляпкиным он даже сказал, что в «Ангеле» он написал «много глупостей», и обвинял втом М. Каткова, под чьим влиянием тогда находился.)
Киевская апатия и бездуховность глазами Лескова
Тяготило душу писателя и то, что происходило в то время с Киевом и киевлянами на самом деле. Тот город, который любил Лесков, доживал свои последние дни. На смену старому, патриархальному укладу приходили новые обычаи и нравы. Душами горожан овладевали далеко не божественные помыслы. На переднем плане прославленной панорамы Подола, которая открывалась с паперти Андреевской церкви и на которую любил когда-то смотреть Н. Гоголь, разместились дома терпимости Андреевского спуска с их шумной, вечно пьяной и скандальной жизнью. На месте лесковского паркового «лицея» возник развлекательный парк «Шато-де-Флер».
Бывая в Киеве, Лесков, как писал его сын Андрей, «с горечью наблюдал… в какую апатию погружалось киевское общество, чуждое любым помыслам о чем-либо, кроме неустанного приумножения прибытков. Все остальное сходило на нет». Бывший друг юности, ректор Духовной академии епископ Филарет (Филаретов) старался утешить его в письмах. Но делал он это очень странно: «Не дивитеся сему, – писал он, – банковое направление все заело. В Киеве ничем не интересуются, кроме карт и денег».
Киев, конечно, не был исключением из общей жизни страны. «Петербург, – писала, например, либеральная газета «Голос» в 1874 г. – в настоящую минуту напоминает Париж во время спекуляций Ло. Все интересы, кроме денег, отошли на второй план. Все [культурные] потребности забыты». То же делалось и в других городах. И все с этим как-то мирились. Но в Киеве, этом Иерусалиме на Днепре, духовном центре православия, денежные страсти выглядели как-то особенно низменно и некрасиво.
Каждый приезд писателя к своим киевским родственникам превращался в пытку. Он не находил себе места. Все его тяготило и раздражало. «Киев, – замечал его сын, – уже не влечет, а только гневит».
Николай Лесков не узнавал некогда милых его душе киевлян и с негодованием прислушивался к их разговорам. «Теперь, – пишет он в «Печерских антиках» о Городском парке, – когда доводится бывать там, все чаще слышишь только что-то о банках и о том, кого во сколько надо ценить на деньги».
Лесков лучше других понимает, как далеко завело киевлян их чрезмерное увлечение «банковским направлением» и оборотистым практицизмом, пропагандируемым либеральным профессором Бунге и его учениками. В одном из писем он пишет: «О Киеве говорить не стоит. <…> Чем далее, тем Киев будет тебе более и более враждебен».
Окончательный разрыв с Киевом
В конце концов, Лесков не выдерживает распри с некогда родным ему Киевом. В 1881 году он решает навсегда порвать с ним отношения, забыть о его чарах и стать настоящим петербуржцем.
«Побывка 1881 года, – пишет Андрей Лесков, – явилась своего рода квитом Лескова с Киевом, когда-то таким дорогим и милым». После Киева был Канев. Потом станция Бобровицы, последний дюйм украинской земли в жизни Лескова (после разрыва он приедет в Киев лишь раз, в 1886 году, на похороны матери).
«Короткий свисток «обера», густой, с оттяжкой, ответ паровоза, поехали… Поразобравшись с вещами, отец сел, вздохнул, вынул из небольшого кожаного портсигара папиросу и затянулся ею во всю душу… «Сюда я больше не ездок», говорило дышащее пришедшим наконец удовлетворением его лицо».
Творческие связи с Киевом оказались более прочными. Разорвать их единым махом не удалось.
«Киевская старина» и «Печесрские антики»
В начале 1880-х годов в Киеве планируется издание первого историко-художественного журнала «Киевская старина». Его редактор Феофан Лебединцев просит Лескова написать про годы киевской молодости. 20 декабря 1882 года воспоминания завершены. В 1883 году они печатаются во 2, 3 и 4 номерах «Киевской старины». Среди авторов журнала выдающиеся деятели украинской культуры: Н. Костомаров, В. Антонович, М. Драгоманов, А. Лазаревский, В. Науменко, Ф. Лебединцев, Ф. Волк, М. Чалый, В. Горленко, П. Ефименко, И. Манжура.
Некоторые из них только начинают свои поиски сокровищ киевской старины. Николай Лесков их завершает. Он делает первые выводы. Они предельно субъективны и неудачны. Известно, чего стоят всякого рода обобщения, если они возникают в минуты разочарования или раздражения…
Сравнивая «Печерские антики» с «Запечатленным ангелом», нельзя не заметить разительной несхожести их эмоционального строя. В «Ангеле» – безграничное восхищение Киевом. В «Антиках» – горечь разочарования.
Околчательное крушение илюзий
Творец киевского мифа безжалостно расправляется со своими иллюзиями. Его уже не трогают чары Киева. Разговоры об особых свойствах его ментальности кажутся писателю пустой забавой. Старая легенда про город праведников, Новый Иерусалим уже не волнует его воображения.
Он не щадит ничего и никого. В роли легендарной личности, любимца масс выступает в «Антиках» отставной артиллерийский полковник Кесарь Степанович Берлинский (лицо реальное, упоминавшееся также в воспоминаниях Льва Дейча). Полковник выдает себя за защитника киевлян от произвола сатрапа «Бибика» и рассказывает повсюду, как он ходит во дворец генерал-губернатора и распекает его за глупые выходки и злоупотребления по службе. Но, увы, – пишет Николай Лесков, – Берлинский был обычным бахвалом, самозванцем и тайным агентом полиции. Вот вам и киевские легенды!.. Вот вам предания!.. Вот вам народные герои!..
А пресловутая киевская доброта?! Где были наши чуткие самаритяне, когда священник Ботвиновский собирал 20 тысяч для спасения несправедливо обвиненного в хищениях чиновника Тустановского?! Киевляне дали крохотную сумму, и милосердный священник вынужден был заложить свой дом, залезть в долги и подорвать материальное благополучие собственной семьи, чтобы спасти семью чужую. Его жена не выдержала тяжелого испытания и умерла. Такова, говорит писатель, киевская благодарность за добрые дела!
В годы молодости Николай Лесков верил, что Киев со временем сыграет какую-то важную роль в судьбах православия. С такой мыслью приезжает в Киев и один из персонажей повести старец-старообрядец Малахий. Он ждет открытия Цепного моста, когда царь, как ему пригрезилось, должен объявить о возвращении к старой, праведной вере. Вот и открытие. Царь доходит до середины моста, останавливается и что-то говорит, обращаясь к толпе. Наблюдая эту сцену издали, Малахий считает, что ожидаемое им великое событие свершилось. Но на самом деле, как пишет Лесков, царю просто захотелось посмотреть с моста на воду. Он подошел к толпе, стоявшей у парапета, и сказал: «Пошли прочь!» Вот и все. Ничего другого не случилось… (На всякий случай заметим, что император на открытие моста не приезжал, высшее руководство страны представлял его сын, великий князь Николай Николаевич).
Относительно знаменитого киевского богатырства Лесков замечает, что знал в Киеве только одного богатыря – чиновника Ивана Касселя, который любил бить «саперов» на кулачных боях возле домов терпимости на Андреевском спуске и однажды так разыгрался, что положил не только всех военных, но и бойцов из «гражданской» партии.
«Запечатленный ангел»: правда об увиденном и написанном
Зло посмеялся Николай Лесков и над своей повестью «Запечатленный ангел», Подвиг плотника, который перенес икону через Днепр, сознается писатель, он выдумал. На самом деле все было иначе. Пьяный рабочий по просьбе дружков просто «сбегал» по цепям недостроенного моста из Киева на броварской берег, купил т,,,,,ам бочонок водки (необложенной пошлиной «дешевки») и, повесив его себе на шею, с огромным риском для жизни вторично перешел реку. Никакого подвига зо имя веры или ради великой святыни православия не было, а была обычная Киевская пьянка. Лесков так ловко перевоплотил её в красивый миф, что никто не заметил подделки.
Писатель откровенно издевался над Киевом, над его преданиями, мифами и легендами. Изображенный в «Печерских антиках» город святым никак не назовешь. Это город вралей, дураков и святош. Город, где господствуют массовые психозы, навязчивые иллюзии и бес заносчивой самовлюбленности.
«Фигура»: смещение духовной жизни на окраину города
Лесков был крутым и горячим. Тем не менее он не принадлежал к числу тех людей, которые способны говорить «черное» на то, что вчера было для них «белым». Прошло время, он успокоился. Боль разочарования стихла. В 1886 году он снова посещает Киев в связи со смертью матери. А в 1889 году цикл его знаменитых киевских преданий обогатился еще одной повестью «Фигура». Это повесть о киевлянах, которые стремятся жить по правде, пытаются спастись от окружающей их лжи и потому убегают из города на сельскую Куреневку. Они работают на земле. И этим живут.
Изображенный в «Фигуре» Киев все тот же, всем знакомый легендарный город. Только теперь центр его духовной жизни сместился со своего обычного места и оказался на… далекой окраине. О праведности Лесков пишет теперь не как о массовом, общенародном порыве, но как о тернистом пути одиночек, новых светочей и мучеников веры.
От массовости — к уединению. От толпы — к индивидуализму
Идеи Лескова в известной мере противоречили официальной пропаганде. И царь и Синод ценили в вере её массовость. Церковно-обрядовые формы вероисповедания считались единственно правильными. К личной вере относились с подозрением.
Среди церковных деятелей упорно распространялась мысль, будто Богу угодна лишь верующая община, а молитвы одиночек до него доходят с трудом. Эти церковные настроения нашли впоследствии свое выражение в «Воспоминаниях» товарища (заместителя) обер-прокурора Священного синода князя Н. Д. Жевахова (1874-1947). (Кстати сказать, этот известный церковный деятель был тоже киевлянином). Разговаривая как-то со священником Александром Яковлевым про новации американцев в сфере общения с Богом, князь сказал:
«Заметили там [в США] люди, что при общей молитве настроение гораздо более повышенное, чем когда молятся врозь, и что Бог чаще внимает, когда молятся вместе, и что такие молитвы доходнее к Богу… И вот стали люди собираться, иной раз уже не в храмах, ибо храмы не вмещали молящихся, а на площадях или даже за городом, и там возносить свои горячие молитвы к Богу… А в моменты каких-либо бедствий рассылались даже приказы по всей Америке, чтобы в назначенный час возносились бы повсюду моления к Богу. Особенно подчеркивалось, чтобы эти моления возносились не только в определенный день, но и в определенный час, в назначенную минуту…
И Господь милосердный внимал этой массовой молитве…»
Выслушав размышления сановника, о. Александр заметил, что в одновременной молитве нет ничего нового. Так якобы приучал молиться иудеев пророк Моисей. «Да и церковь наша, добавил он, призывает нас к общей молитве: на то ведь и храмы установлены»…
Лесков не верил в действенность массовой и строго регламентированной формы вероисповедания. Для его героев вера в Бога не обряд и ритуал. Это трудная дорога к истине, поиск своего неповторимого пути в мир вечности. Дело потаенное и глубоко интимное.
История подтвердила правильность взгляда писателя. Были времена, когда обрядовая жизнь сворачивалась до предела, но праведники Божии никогда не переводились. Киевский Иерусалим советских времен был «катакомбным», скрытым от постороннего глаза. Тем не менее люди знали об одиноких киевских праведниках. Тянулись к ним. Прислушивались к их словам, пророчествам. А внешне Киев жил обычной, скромной жизнью и мало чем отличался от других городов.
Таким пристанищем сокровенных праведников Лесков увидел Киев еще в конце 1880-х годов. Таким он остается и поныне.
Киевское культурное пространство изменчиво. В нем господствуют то романтические лесковские, то либеральные бунговские настроения. Сегодня у нас снова эра бунговского увлечения деньгами, преклонения перед будто бы «счастливым» богатством. Но пройдет какое-то время, и чудные мифы Лескова снова вернутся к нам.
Главное, не забыть, о чем они. Не потерять дар понимания добра.
© Анатолий Макаров
